Украина. Сила и роль Бандеры

Прежде чем рассуждать на тему: герой Степан Бандера или враг, стоит подумать о том, в какой системе символических координат оценивают его силу и роль?

Может ли он быть и героем, и врагом для Украины так, как позвоночник бывает и опорой телу, и источником боли?

Ситуация с лишением Степана Бандеры звания Героя обнажает проблему, последствия котрой для украинской действительности гораздо более радикальны, чем обычно представляют. Для нас как общности из почти 50 миллионов человек было создано государство, но не было создано символическое пространство, способное уравнять в себе, интегрировать в некий общий государственный процесс те исторические фигуры или, лучше сказать, поведенческие модели, которые стали ключевыми для сообществ и групп, вместе составляющих наше общество.

Чтобы объяснить это, необходимо применить слово «утопия».

Утопии, как мы известно, бывают двух типов. Утопии в будущем и утопии в прошлом. Скажем, Соединённые Штаты – утопия в будущем. Это страна возможностей: честно трудись, будь хорошим соседом, соблюдай правила – и, в результате, твоё будущее будет и богатым, и, что не менее важно, счастливым. Откуда бы человек ни приехал в США, он эту утопию там ощутит всюду: и в образе жизни, и в инфраструктуре населённых пунктов, и, конечно, в массовой культуре.

А вот, например, Россия – утопия в прошлом. К какой эпохе ни присмотрись, окажется: почти всегда в обществе ностальгирует по какому-нибудь прошлому периоду и считают, что в то время Россия была страной возможностей. Так, ныне в РФ можно наблюдать интересный общественный спор о возможностях в 90-е годы 20 века, о возможностях в разные периоды СССР (НЭП, сталинизм, «застой»), о возможностях после реформ царя-освободителя и даже о возможностях до царя Петра и царя Ивана Грозного. Россиянам – именно в силу действия их утопии в прошлом – вообще свойственно такое как бы «реконструирующее историческое мышление». Мышление, которое выполняет не только функцию постоянного применения к истории сослагательного наклонения в духе: «А что бы было, если бы Косыгину удались его реформы?», – но и функцию постоянного пересмотра силы, влияния тех или иных процессов, лиц, намерений и так далее. Иными словами, по мере изменения политической роли России в регионе и в мире, экономической и военной мощи государства, изменения идентичности России, также изменяется в сторону повышение или понижения роль, мощь, идентичность символов, которые, в общем, и формируют суть слова «Россия».

Именно поэтому, грубо говоря, в один исторический период Егор Гайдар может быть светлой капиталистической надеждой России, в другой исторической период – воплощением зла для России, а уже через несколько лет – спасителем России от голода и холода. Также, например, и православие: то оно было единственным голосом правды, то частью и хребтом старой досоветской жизни, то вообще нравственной основой новой модернизации. Такая «гибкость символов» отражает не оппортунизм правящих кругов, как может показаться, а наличие символического пространства, направленного в прошлое, которое позволяет беспокойному обществу находить пристанище в тот или иной момент во власти тех или иных символов. Причём каждый из этих символов будет силён настолько, насколько необходимо обществу на данном историческом этапе, и вот эта необходимость и устанавливается, так сказать, «замеряется» в общественных спорах, которыми Россия так щедра.

Символическое пространство Соединённых Штатов решает ту же задачу, что символическое пространство России, только направленностью в будущее. Американцы не спорят, скажем, о битве за Иводзиму, как россияне спорят о Ржевско-Вяземской операции. Зато спорят о том, например, как в контексте военно-технического развития Китайской народной республики удержать в будущем существующее соотношение сил на Дальнем Востоке. И тут у них снова начинает «работать» «враг всех свободных американцев», да и шестидесятых как эпохи, Ричард Никсон. В символическом пространстве восстанавливается его роль блестящего аналитика, великолепного стратега и человека, подарившего Соединённым Штатам десятилетия очень выгодного сотрудничества с Китаем.

Также американцы не спорят, скажем, о превращении федеральным правительством в конце 20-х годов 20 века острого экономического кризиса в затяжной (биржевой катастрофы в великую депрессию), как россияне спорят о роли Иосифа Сталина. Зато спорят о том, что администрация Барака Обамы уже потратила столько денег, сколько в будущем, возможно, и не заработать, и не напечатать, да ещ ё и потратила так, что это неминуемо приведёт к дальнейшему росту государственных расходов. И тут у них оказывается, что роль супермена – вакантна, а добрые старые времена низких налогов и таких же низких социальных гарантий были не так уж плохи, как это может показаться тем, кто привык получать пособие.

Конечно, я значительно упростил происходящее, но суть состоит в том, что так «работает» утопия: символическое пространство, которое усиливает одно и ослабляет другое, когда это выгодно с точки зрения логики развития общества.

В Украине нет такого символического пространства, которое служило бы обществу. Есть символические пространства, которые служат сообществам, коих достаточно много. Эти символические пространства можно считать зародышами общего символического пространства, но с оговорками. Ибо нет ничего хуже для общества и государства, чем конкуренция символических пространств, которые служат сообществам.

А ведь именно это мы наблюдать в Украине.

У нас нет «гибкости символов», так сказать, «экспансия» которых распространяется на всю страну. В рамках каждого символического пространства, претендующего на то, чтобы стать символическим пространством общества, символы обладают такой силой и играют такую роль, которые их, собственно, и превратили из исторических фигур, процессов, намерений и надежд в символы. Они, выражаясь словами президента Медведева, «отливаются в граните» и сопровождают своё сообщество на его историческом пути. Когда сообщество осознаёт свою возможность претендовать на роль доминирующего в обществе, так сказать, «титульного», или когда сообщество вообще пытается подменить собой общество, – тогда эти символы с изначальной силой и изначальной ролью навязываются всем остальным сообществам. Они, эти символы, в принципе не способны к «варьированию» силы и ролей, поскольку на уровне сообщества – в отличие от уровня общества – изменение как силы, так и роли символа будет означать сразу утрату символа.

Поэтому – вернёмся к Степану Бандере – он и символизирует из десятилетия в десятилетие одно, хотя был человеком и не одномерным, и не однозначным. Если мне будет позволено такое сравнение, он как Никсон, только без президентского влияния, а именно: одним украинцам – без вопросов враг, другим украинцам – без вопросов разумный защитник их интересов, третьим украинцам – странный исторический персонаж. Вот только у американцев есть символическое пространство, в котором Никсон может жить для всех, ну, по крайней мере, для большинства американцев, а у украинцев нет символического пространства, в котором Бандера может жить для всех, ну, по крайней мере, для большинства украинцев.

Иными словами, у них есть своя утопия, а у нас нет своей утопии.

В заметке «Травма Андруховича» я цитировал словенского философа Славоя Жижека в фильме «Реальность виртуального». К сожалению, многие читатели увидели в тексте скорее «наезд» на Андруховича, чем слова об искривлении символического пространства и вообще упоминание Жижека. Однако именно эта проблема прекрасно раскрыта в фильме Жижеком и, если её хорошенько обдумать, то можно понять, что слова Дмитрия Корчинского из книги «Революция от кутюр» вполне могут стать пророческими для нас с вами либо для наших ближайших потомков:

«Наши предки в 13 веке тут, в Киеве, вели непримиримую борьбу за благосостояние против произвола княжеской администрации. За вполне понятные вещи, за которые и в самом деле нужно было воевать: за чистоту улиц, за то, чтобы был хорошо проложен водопровод, за то, чтобы не воровали наместники, за уменьшение коммунальных платежей. А потом пришли татары и всё сожгли. То, что казалось таким важным, перестало существовать физически. Мы находимся в подобной ситуации сегодня. Мы боремся за вещи, которые исчезнут. Мы боремся против недостатков, которые вскоре сгорят».

Сейчас, конечно, для Украины нет угрозы, так сказать, «материального ига». Танки вряд ли приедут; ну, по крайней мере, чтобы приехали, надо нам тут очень постараться. И лошади не прискачут; хотя, например, у Рамзана Кадырова они в хорошей форме. Зато есть очень серьёзная угроза «идеального ига». Подчинения деструктивной, губительной утопии.

Не надо сразу думать о России после этих слов. Или о «донецких». Это слишком просто. Не надо думать и о коварном американском империализме. Или о еврозоне. Они также сейчас слишком слабы и, подозреваю, обременительны для самих американцев с европейцами. Тут всё значительно тоньше.

Может возникнуть вопрос: как, собственно, какую-либо утопию можно назвать губительной для нас, для Украины, если у нас нет никакой общей для Украины утопии? Иными словами, какое символическое пространство может лишить свободы вот здесь живущих людей, и поэтому его следует однозначно интерпретировать как иго?

Ответ: ностальгирующее символическое пространство.

Это такая синергия утопии в прошлом и утопии в будущем. Ностальгия может быть обращена к присутствию, влиянию как реально существовавших персон, так и к даже подозреваемым потомками в этих персонах намерениям. Она может быть обращена как к прерванным процессам в прошлом, так и запланированным и вырванным из исторического контекста процессам, которые кто-либо пытается поместить в будущее. И главное: она может быть обращена к новизне, но новизне такой, какая удовлетворяет или компенсирует нечто желаемое или утраченное когда-то в прошлом, в старине. Представьте: вы придумали золотой век либо просто у вас есть некое любимое лето в жизни – и вот каждый новый век, каждое новое лето в своей жизни вы пытаетесь «золотить» либо проводить, как тот век, как то лето, только на основе этих, современных возможностей.

Это не то же самое, что жить прошлым, как россияне. И не то же самое, что жить будущим, как американцы. Это своеобразное раздвоение личности, которая одновременно и в прошлом, и в будущем, и оттого в неврозе. А что если эта личность – нация? Для тех, кто не любит слово «нация», – общество?

Уже сейчас в нашей стране можно наблюдать, как эта ностальгирующая утопия постепенно подчиняет себе утопии сообществ. Виктор Ющенко строит из доверия избирателей памятник страданиям предыдущих поколений украинцев. И рассуждает о гетмане Скоропадском более увлечённо, чем о реформах, однако, как он считает, в контексте реформ. Виктор Янукович избирается президентом в ответ на дисбалансы в жизни Украины до Януковича, однако сразу же провозглашает своей целью строительство новой страны, вынося, тем самым, за скобки дисбалансы, в ответ на которые его в основном и поддержали избиратели, но действуя как бы в продолжение этих дисбалансов. Юлия Тимошенко одновременно эксплуатирует и свою репутацию борца против авторитарного режима, и свою репутацию эффективного авторитарного лидера, которые – обе – вызывают достаточно сильную симпатию в обществе, однако не удовлетворяют общество в его надежде на некую альтернативу руководства государством, а только поддерживают надежду на такую альтернативу, относя осуществление этой надежды в будущее.

И в подобной ситуации находится любой существенный субъект истории в нашей стране. Обладая некой своей личной утопией или утопией своего сообщества, он в какой-то момент вступает в конфликт с утопиями других людей или сообществ и как бы поглощается ностальгирующим символическим пространством, за счёт фактора ностальгии кажущегося многим людям в нашей стране естественным, а значит, и решающим конфликт. Лучше всего, на мой взгляд, это можно увидеть на сайте бывшего министра Кабинета министров Украины Анатолия Толстоухова. Он (и надо сказать ему большое спасибо за искренность и открытость) выложил там материалы, в которых есть и его стихотворения, и важные для него цитаты из произведений советской и украинской советской массовых культур. В них, так сказать, «в теле» строгой направленности в будущее есть удивительно ёмкие, точные метки образов прошлого. Образов, на которые ностальгия автора направлена так, что они одновременно служат ему и читателям целями в будущем.

Вернёмся же к лишению Степана Бандеры звания Героя. Собственно, и присвоение этого звания, и лишение его отражают борьбу символических пространств, утопий двух сообществ, двух из многих, составляющих общество на Украине.

Общество в Украине не имеет своего символического пространства, какое имеют, например, общества в Соединённых Штатах и в России. Однако склонно к подчинению ностальгии. Это не как в России: жить прошлым. И не как в США: тяге к не померкнувшей американской мечте. Это так, что нечто привлекательное в прошлом лишается его системного характера (вырывается из контекста, формализируется) и используется как рюкзак, сумка для того, чтобы перенести настоящее в будущее, которое, однако, оставляется пустым, не представленным, не воображ ённым, а потому и отсутствующим.

Таким образом, утопия ностальгии (состояния) вытесняет утопию прошлого (стиля) и утопию будущего (возможностей). Стиль и возможности дают результаты. А вот состояние безрезультатно по определению – оно бесконечно потенциально.

Бесконечное потенциальное в условиях старения населения, износа инфраструктуры, отхода на покой последнего поколения людей, обладающих административным опытом, а также преобладания в символических пространствах разных сообществ, составляющих общество, символов, так сказать, «антагонистических», – всё равно что полёт без пункта назначения и хотя бы минимальных сведений о месте посадки, но с топливными баками, которые вскоре опустеют.

Тут надо понять: ностальгирующая утопия, идеальное иго, которое уже подчиняет Украину, нам категорически не подходит. И надо всё-таки определиться: то ли утопия прошлого, то ли утопия будущего. Но это должно быть символическое пространство общества, не сообщества, воображающего, что оно и есть общество. Пространство, которое позволит символам быть «гибкими» – изменять свою силу и роль вслед за изменением «исторической обстановки» и в согласии с тем, как Украине получать хороший результат.

Дмитрий Литвин