Возвращение к себе. К разговору о дресс-коде в контексте национального смысла

Отец Всеволод предположил, что именно нескромный вид россиянок провоцирует приезжих из патриархальных азиатских и кавказских сообществ на сексуальное насилие.

Разгоревшийся в блогосфере (и отраженный в ряде публикаций СМИ) спор о предложениях протоиерея Всеволода Чаплина относительно введения всероссийского дресс-кода, по большому счету, является лишь попыткой связать внешний вид современных российских городских жительниц с выражениями сексуальной агрессии в отношении них. Отец Всеволод предположил, что именно нескромный вид россиянок провоцирует приезжих из патриархальных азиатских и кавказских сообществ на сексуальное насилие.

Строго говоря, прямая связь между выражением сексуального насилия и внешним видом жертвы выглядит крайне подозрительно уже потому, что все «патриархальные» общества давно уже информатизированы, а приезжие из них очень адаптивны. Социопсихологи, как правило, указывают, что сексуальное насилие есть частный случай выражения насилия вообще, а градус насилия в атомизированном обществе традиционно высок. С другой стороны, для выходцев из традиционных или переходных обществ внешний вид – и, прежде всего, одежда – является очень важным и определяющим элементом, но сами выходцы из этих обществ далеки от единообразия и традиционности в одежде, довольствуясь фабричным ширпотребом.

Но вот сама мысль о скрытых в одежде «сигналах доступности» не так уж и глупа. Действительно, российское общество вслед за «сексуальной революцией» пережило настоящий переворот представлений о приличиях. Откуда же, собственно, взялся этот «провоцирующий», нескромный вид в русской современной традиции?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо признать, что на протяжении последних трех столетий происходило последовательное размывание традиционных представлений о внешнем виде русского человека, а за последние 50 лет обрушились последние остатки каркаса этих представлений. В послевоенное время в СССР ряд факторов стал воздействовать на представления людей о внешнем виде. Это, прежде всего, телевидение, газеты, а затем и индустрия моды, развивавшаяся под патронажем государственных властей СССР. Религиозные взгляды уже давно не участвовали в формировании представлений о внешнем виде русского человека, и мода взяла курс на совмещение требований практичности и западного стиля «sex-appeal». Так что, когда на волне «перестройки» стала складываться постсоветская православная субкультура, внешний вид мужчин и женщин продолжал формироваться, в основном, по западным образцам и, по сути, был одной из разновидностей американо-европейской моды. Эта мода (длинные юбки с разрезом, громоздкие ботинки) напоминает более или менее различные моды субкультурных групп и не имеет никакой связи с традиционной русской одеждой.

Как известно, для русского народа была характерна скромная и даже сверхзакрытая, по современным меркам, одежда. Эта ее скромность происходит не столько от желания или намерения скрыть некие недостатки, сколько от самой функции одежды в традиционной русской системе ценностей. Одежда русского человека была глубоко символичной и носила оттенок сакральности. Так, например, пояс отделял верх от низа, узоры на рукавах рубахи и оторочки сарафана имели космологическое значение. Большую роль играла сама форма и крой рубах и другой верхней одежды (бекеш, душегреек, полукафтанов, кафтанов). Открытость была в такой «семиотичной» одежде невозможной, ибо то, что называется неприятным английским словом «секс», в традиционной культуре табуировано и спрятано. Кстати, открытая «сексапильность» в традиционной европейской культуре действительно выражала идею некоторой сексуальной доступности, как, например, распущенные волосы или отсутствие нижней рубахи у публичных женщин средневековья.

В XVIII веке началась массовая кампания по внедрению в быт европейской одежды (немецких сорочек с отложными воротниками, нижнего белья, галстухов, панталонов и чулок и т.д.), которая, в отличие от русской, уже десакрализовалась и перестала быть идентифицирующей духовный и национальный облик. Более того, в ней уже появились выражения «сексапильности», декольте, обтягивающие чулки-лосины для мужчин. Современная городская одежда есть итог развития этой тенденции, в которой «европейничанье» сочетается с десакрализованным выражением сексапильности. Именно поэтому в рамках общекультурной ориентации на западные нормы внешнего вида и отношения к миру совершенно невозможно ставить вопрос о введении каких бы то ни было норм и обязательств, без отмены базовых парадигматических принципов культурной ориентации. Фактически то, что предлагает протоиерей Всеволод Чаплин, есть навязывание той самой «православной моды» под видом «приличной одежды». И в таком виде это предложение бессмысленно и нереалистично.

Однако его высказывание находится в контексте других выступлений последнего времени, в которых уже звучит тема «возвращения» к Древней Руси. Так, например, тот же протоиерей Чаплин сказал об ориентации на Древнюю Русь как альтернативе ориентации западнической. И здесь уже придется признать, что такая альтернатива действительно существует, возникает лишь вопрос о ее востребованности. Иначе говоря, насколько современное российское общество осознает, что в итоге культурной и политической эволюции последних трех веков оно потеряло больше, чем приобрело, насколько оно желает куда-то «возвращаться»?

Сам облик современного человека перестал быть семиотичным. Человек своим внешним видом уже не желает выражать ничего особенного (в том числе «сакрального»), и его одежда перестала быть средством религиозной и культурной самоидентификации, превратившись в чисто эстетический атрибут. Иначе говоря, символическая онтология одежды полностью перешла на уровень эстетики, выродилась в «красоту» и «модность». По этой причине среднестатистическая жительница России, надевающая в общественные места наряд, который ее бабушка или прабабушка сочли бы вызывающим или неприличным, не выражает никакой определенной идеи, а лишь следует некой социальной тенденции (моде). Эта социальная тенденция выражается не только в одежде, но и в поведении в целом, а также в различных способах социальной коммуникации (языке, жестах, позах). В целом ее можно было бы описать как сопротивление обезличивающему влиянию массового общества посредством подчеркнутой эротизации. Массовое общество стремится задавить, уничтожить индивидуум, делая из него функцию, в то время как эротизм вообще и половая экспрессия в частности являются средствами подчеркивания активного, агрессивного начала, выраженного, впрочем, не через индивидуальность, а через род. Половая экспрессия есть экспрессия рода, его воля к продолжению себя. И бороться с такой экспрессией при сохранении общей ориентации модерна и его «массовой культуры» бессмысленно. Куда продуктивнее находить внутри традиции способы канализации, «сокрытия» этой экспрессии за счет каких-то сублимирующих механизмов. Иначе говоря, вместо призывов запретить мини-юбки и прозрачную одежду было бы желательно возрождать какие-то формы общего социального действия, солидаризирующие людей и в рамках такой солидарности создающие больше возможностей для межполового общения и горизонтальных связей между людьми, уменьшая «атомарность», снижая необходимость подчеркивать волю рода к прокреации.

Возвращение к старорусским нормам давно манило русскую мысль, например, славянофилов, которые осознавали глубокое внутреннее противоречие между базовыми ценностями русского человека и теми формами, которые были усвоены обществом в результате европеизации и индустриализации. В новой ситуации кризиса идентичности, кризиса языка культуры и кризиса самовыражения задача должна стоять гораздо шире, нежели навязывание «скромного вида». Задача, которой бы следовало озаботиться думающим людям, может быть сформулирована как возвращение в жизнь народа и его культуру смысла, выраженного в символе, ибо он оказался утраченным. Сам по себе «смысл», выраженный в  интеллектуальных и социальных категориях, никогда не сможет быть осознан обществом, а его удел – оставаться предметом обсуждения для интеллектуалов. Обществу, народу необходимо символическое выражение, новый символический язык, который бы выразил этот смысл с использованием базовых, «ядерных» представлений русского человека. Только в рамках такой задачи можно осознавать проблему внешнего вида.

Возвращение должно происходить не к «православной моде», сложившейся в раздерганном и фрагментарном постсоветском обществе, а к культуре смысла, сопряженной с особым символическим языком. Если будет со всей ответственностью поставлен вопрос о том, каков смысл развития и движения русского общества, чего хочет достичь русский народ, какова его историческая задача, и ответ на этот вопрос выразится в конкретных формах языка, внешнего вида, способов коммуникации и поведения, вопрос о нескромном и скромном отпадет сам собой.

Как недавно справедливо отметил политический экономист В. Найшуль, русский народ способен существовать только в режиме решения глобальной нравственной культурной задачи спасения, возрождения и очищения себя (он назвал это «Третий Рим»). Все другие задачи, в частности, модернизация, интеграция и глобализация, экономическое благосостояние, полноценными задачами для народа быть не могут. Это технические решения, предлагаемые в рамках той же умирающий парадигмы, которая привела общество за последние триста лет к его нынешнему печальному состоянию. Без возвращения к «великой задаче» невозможно пытаться решить те малые задачи, которые возникают в точках конфликта указанной парадигмы и базовых ценностей народа, к которым принадлежит подзабытое ныне понятие «целомудрие».

Действительная проблема — не в осуждении плохого внешнего вида приезжими, а в том, что этот внешний вид противоречит самим внутренним, пока еще не осознанным, убеждениям русского человека. Русский человек должен вернуться прежде всего к самому себе.

Алексей Муравьев,