Эротические и сексуальные садомазомифы Третьего Рейха

Вообще говоря, порнонацизм – это коктейль из трех ингредиентов: насилия, секса и нацистского антуража. А нацистские концлагеря, подземелья гестапо и секретные лаборатории – разве не лучшее драматургическое оправдание для постановки массовых садомазо сцен

Андрей Васильченко. Сексуальный миф III Рейха.– М.: Яуза-пресс, 2008. – 576 с.

Нетрудно догадаться у кого училась Лени Рифеншталь…
И.Шагин. «Молодость». 1932 год. Иллюстрация из книги «Венера советская»

Американская писательница Сьюзен Зонтаг как-то задалась вопросом: почему нацистская Германия, которая была сексуально репрессивным обществом, имеет такой эротизм? Как вообще можно отыскать что-то эротическое в отчужденной, предельно бюрократизированной, одержимой расовой гигиеной тоталитарной системе? «Сексуальный миф III Рейха» историка Андрея Васильченко (уже вышли его «Арийский миф III Рейха» и «Оккультный миф III Рейха») – попытка ответить на этот вопрос.

Примерно половину книги занимает обзор демографической политики нацистов (проект «Лебенсборн», стерилизация «неполноценных», порнография, проституция и половая этика в нацистской Германии).

Но гораздо больший интерес представляет вторая половина книги, посвященная такому экзотическому и толком необъясненному явлению, как порнонацизм. Под этим словом подразумевается эксплуатация в современном искусстве (главным образом – кинематографе) разнообразных сексуальных мифов, образов и клише, тем или иным образом связанных с Третьим рейхом.

Свой вклад в становление порнонацизма внесли такие мастера мирового кинематографа, как Лукино Висконти («Гибель богов», 1970), Бернардо Бертолуччи ( «Конформист», 1970), Лилиана Кавани ( «Ночной портье», 1973), Тинто Брасс ( «Салон Китти», 1975), Пьер Паоло Пазолини ( «Сало, или 120 дней Содома», 1975). Как видно, пик этого направления пришелся на первую половину 70-х, однако поток чисто коммерческих трешевых фильмов в этой стилистике никогда не иссекал.

Единственный упрек автору – слишком старательно он избегает сколько-нибудь завершенных формулировок. Оттого ответ на поставленный Зонтаг вопрос оказывается «размазанным» по 250 страницам текста. А между тем читателю полезно было бы иметь готовую модель для первичного ориентирования в теме.

Легче всего понять, чем руководствовались мэтры европейского кинематографа, помещая овладевшие их воображением сексуальные драмы в нацистский контекст. Решающую роль играло, по-видимому, желание нарушить табу на сексуально ориентированный садизм, которое в тот момент повсеместно действовало в европейском кино. Это была неосвоенная ниша, причем, как отмечает Васильченко, связь порнографии с нацизмом удваивала шоковый эффект, делала эту тему вдвойне скользкой, а стало быть, вдвойне притягательной.

Давно известно, что секс и насилие вызывают повышенный интерес зрителя. Поэтому столь часто действие фильмов протекает в тюрьмах строгого режима, полицейских застенках или пекле боя, которые дают максимальное количество предлогов для показа наготы, пыток, насилия. А нацистские концлагеря, подземелья гестапо и секретные лаборатории – разве не лучшее драматургическое оправдание для постановки массовых садомазохистских сцен?

Вообще говоря, порнонацизм – это коктейль из трех ингредиентов: насилия, секса и нацистского антуража. Посмотрим, чем объясняется спрос на каждый из этих ингредиентов.

Проще всего с насилием. Насилие на экране – это способ примириться с обидами, несправедливостью, унижением в повседневной жизни. Каким образом? Через самоидентификацию с обидчиком, агрессором, притеснителем. Простейший пример. Рабочий поссорился с начальником цеха, идет и думает: «Какая сволочь этот начальник! Лютый зверь, а не человек! Хотя… Будь я на его месте, мигом бы навел порядок! Уж у меня бы по струнке ходили! Взвыли бы! Чтоб жизнь медом не казалась! А этот, начальничек, – размазня. Только и может, что кричать! Милейший человек!»

Как известно, принятие несовершенного порядка вещей в реальной жизни оставляет гнетущий эмоциональный осадок, который Ницше обозначал французским словом ressentiment. Описанный выше психологический кульбит («лютый зверь» превращается в «милейшего человека») обеспечивает катарсис, избавление от этого осадка. На этом эффекте основано такое явление как любовь к тирании, угнетению, унижению. Виртуальное насилие – это своеобразная ressentiment-терапия. Чем больше насилия на экране, тем с большим количеством несправедливости в реальной жизни человек готов смириться.

Киносекс дает высвобождение скрытых вожделений, но что обуславливает спрос на садомазохизм? Почему эффект от сцены насилия с сексуальным подтекстом сильнее, чем от сцены банального физического истязания? Дело в том, что обыкновенный садист, пытающий жертву, получает лишь опосредованное удовольствие от сознания контраста между комфортностью собственного состояния и страданием жертвы. В случае же сексуального насилия палач получает также и непосредственное наслаждение. Насилие на эротической подложке выглядит более выпукло, эмоционально насыщеннее. А поляризация ролей в дуэте палача и жертвы достигает предельно возможной степени.

Осталось объяснить нацистский антураж. Здесь имеют значения два фактора. Во-первых, глубокая историческая травма, связанная у большинства европейских государств со Второй мировой войной, а также повсеместные рецидивы неонацизма не позволяют воспринимать кинодраму отстраненно. Во-вторых, идентифицируя себя с палачом, зритель помнит об историческом поражении нацизма. Он знает, что даже торжествующее в локальном пространстве фильма зло обречено в широком историческом контексте. Палач одновременно является обреченной и обороняющейся жертвой. Это, в свою очередь, удваивает впечатление от фильма.

И последнее. Таит ли заигрывание с порнонацизмом некоторую опасность? Пожалуй, да. Яркий жизнеспособный миф вытесняет из общественного сознания тускнеющую и осыпающуюся историческую реальность. А значительная часть людей считает, как Жан Кокто, что следует предпочитать истории мифологию, поскольку «история сделана из истин, которые становятся ложью, мифология же составлена изо лжи, которая становится правдой».