Почему РПЦ считает победу в ВОВ чудом, а не подвигом?

Сказанное патриархом ни в коей мере нельзя считать проявлением частной позиции или даже точки зрения Церкви как института. Это самая настоящая зявка на теократическую власть, которая в первую очередь предполагает господство над интерпретациями истории

Патриарх Гундяев разразился комментариями по поводу победы в Великой Отечественной: мол, дело тут не в талантах военачальников и солдатской крови, а в снизошедшем чуде. Некоторые удивлены, я — ничуть: фактически это подновлённая версия антисоветского пропагандистского тезиса времён войны о том, что захвату Москвы помешал генерал Мороз — в смысле самый настоящий мороз как стихийно-природное проявление рока. Дальше — больше: по мысли Гундяева, оказывается и сама война с её почти тридцатимиллионными жертвами была карой за богоотступничество. То есть мало того, что победа являет собой чудо-расчудесное, так это ещё и проявление надмирного милосердия к распрояклятым большевистским безбожникам численностью в сто пятьдесят миллионов.

Теперь, собственно, три слова в порядке комментария:

Первое. Сказанное патриархом ни в коей мере нельзя считать проявлением частной позиции или даже точки зрения Церкви как института. Это самая настоящая зявка на теократическую власть, которая в первую очередь предполагает господство над интерпретациями истории, а значит и над самой историей.

Второе. История интересует первоиерарха не как абстрактный процесс сочленения причин и следствий, а как система некогда возникших установлений и институтов. Теократия реорганизует светские структуры таким образом, чтобы сам факт их возникновения был соотнесён с божественным промыслом. Не секрет, что большинство местных государственных и гражданско-политических учрждений если не возникли или во всяком случае укоренилось в советскую эпоху. Соответственно, именно они становятся образцовой мишенью для подспудно-теократической критики. Церковь в лице Гундяева сделала очевидную ставку на превращение в партию, причём партию того самого молчаливого большинства, которое по давно известной традиции хотело бы продолжать безмолвстовать в наиболее ответственных ситуациях исторического выбора. (Впрочем, я нисколько не сомневаюсь, что поднимается целый хор, с позволения сказать «комментаторов», которые наперебой будут заявлять, что это и есть наилучший выбор нашего умученного большевиками народа).

Третье. Претензии на текоратическую власть становятся наиболее заметны не просто так, а при определённых условиях. Все эти условия перечислять я не буду, для нашего расклада достаточно двух. Во-первых, народ не просто воспринимается в качестве «молчаливого большинства», а действительно превращён в «великого немого», у которого есть лишь самая малость возможностей для политического участия. Во-вторых, теократические амбиции растут и крепнут в том случае, когда проблематика пресловутой «духовности», то есть, собственно говоря, светской этики, государство отдаёт на аутсорсинг церкви. Как только церковь начинает монопольно распоряжаться определением блага, долга, смысла, истины, целей, бескорыстия, ответственности и всего, что с этим связано, она обретает право не только на то, чтобы регламентировать человеческую повседневность. Нет, основное право, которое отвоёвывается церковью, это право определять содержание политики и играть в неё на правах «надмирного» игрока.

Вот я и спрашиваю: того ли мы ждём от церкви сегодня? И ещё спрашиваю: к тому ли должна с неизбежностью вести эволюция нашей чахоточной гражданско-политической нации?