Трезвый Есенин, или Самый невезучий русский поэт

Все это так. И тем больней сознавать, что к подлинному Есенину все это не имеет никакого отношения, ибо лучшее из написанного им сегодня почти никому не известно, а чтут, цитируют и до сих пор поют на свадьбах то, что написал алкоголик

Трезвый Есенин

Дмитрий Быков, писатель. Известия.

3 октября 1895 года, 115 лет назад, в селе Константиново, что под Рязанью, родился Сергей Есенин — едва ли не самый невезучий русский поэт.

 — Как! — воскликнете вы и будете по-своему правы. — Есенин?! Самый известный русский литератор Серебряного века, обогнавший по этому параметру и Блока, и Пастернака, и Ахматову, и насаждаемого, как картошка, Маяковского; Есенин, о котором снят сериал и написаны романы, хоть и чудовищного качества; портрет которого с трубкой висел чуть ли не в каждой избе, стихи которого — пусть хоть десять строчек — процитирует вам любой алкаш, зачастую не помнящий собственного имени; Есенин, которого даже сегодня знают и чтут больше, чем Высоцкого, а известней Высоцкого не было в советской России никого!

Все это так. И тем больней сознавать, что к подлинному Есенину все это не имеет никакого отношения, ибо лучшее из написанного им сегодня почти никому не известно, а чтут, цитируют и до сих пор поют на свадьбах то, что написал безнадежный алкоголик в состоянии прогрессирующей деградации.

Настоящий Есенин — это «Инония», «Сорокоуст», «Пантократор», «Кобыльи корабли», «Иорданская голубица», «Октоих», «Небесный барабанщик»: гениальные стихи 1918-1922 годов — все, вплоть до „Исповеди хулигана“, до „Пугачева“ и „Страны негодяев“. Прав Вл. Новиков: одна из главных бед Есенина — то, что его присвоили архаисты, консерваторы, ностальгирующие почвенники, тогда как по духу он авангардист, новатор, стих его революционен, и Маяковский не зря чувствовал в нем брата и единомышленника, предрекая, что он стремительно сбросит маскарадный костюм сельского пастушка, повторяющего „по-исконному, по-посконному“ — „голосом, каким могло бы заговорить ожившее лампадное масло“. Есенин был модернистом еще и поистовей Маяковского — стоит перечитать „Железный Миргород“ или „Ключи Марии“. Но кто сегодня помнит его великие тексты первых пореволюционных лет? Вспомнят разве фрагмент про скачущего за паровозом жеребенка — это из „Сорокоуста“, — но разве это самое сильное, что там есть? Разве уступает этому сентиментальному жеребенку грозный, воюющий зачин — „Трубит, трубит погибельный рог! Как же быть, как же быть теперь нам на измызганных ляжках дорог?“. Есенин — единственный в России поэт крестьянской утопии, куда более радикальной, чем все стерильные мечты Маяковского о стеклянных лабораториях и летающих пролетариях. Не забудем, что и „Песнь о собаке“, над которой не плакал в детстве разве что законченный эгоист либо беспросветный тупица, — это 1916 год, все та же ранняя лирика. В зрелости такой силы выражения у него уже не бывало. А первую славу — славу среди ценителей, которые тогда определяли вкус масс и служили бесспорными арбитрами, — принесли ему именно тексты, созданные до двадцатипятилетия. Последние пять лет были временем постепенного упадка, прогрессирующего бессилия, и главной их темой было оплакивание самого себя. Ранний Есенин, несмотря на сменявшиеся и недолгие влияния Блока, Клюева, Городецкого, даже и футуристов, — самостоятельный, умный поэт со своим голосом, со стихийной силой дара, с почти библейской энергией стиха. Есенин поздний — спившийся тенор, поющий в кабаке для собутыльников; вырождение богоборца — в хулигана. Крупнейший религиозный поэт эпохи сочиняет „Москву кабацкую“ — это падение такое безоглядное и с такой высоты, что и в нем можно увидеть величие; но художественный результат уже очень так себе. Кто бы спорил, „Что ты смотришь так синими брызгами, али в морду хошь“ — небывалая и трагическая любовная лирика; но наиболее известные из поздних стихов Есенина — результат постепенного вырождения и утраты главных стихотворных навыков. Ни одной темы он уже удержать не может, взгляд блуждает с предмета на предмет, мысли — ноль, образы утрачивают логику. „Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины“ — шедевр. „Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шее ноги маячить больше невмочь“ — пьяный бред, сильный, кто бы спорил, но лишенный уже всякого смысла и внутренней логики.

Что с ним произошло — тема для серьезного спора: можно говорить о личной трагедии, о неустойчивости к славе, об утрате смысла, о страдании за поруганную деревню (которая и сама по своим нравам была отнюдь не идиллической); можно  — о том, что у всякого поэта свой способ самоубийства, и что молчание или кризис постигли в то время не одного Есенина, а почти всех крупных русских поэтов. Окончательным рубежом оказался 1923 год — Маяковский пишет „Про это“ и надолго уходит в газету, Ахматова умолкает после „Anno Domini“, Мандельштам — после „Концерта на вокзале“, и у всех — своя форма переживания общего кризиса. Пастернак заставляет себя писать „Шмидта“ („Я эту гору проем“), а Есенин спивается и пишет все более механические, романсовые, почти неотличимые стихи на чистом лирическом рефлексе, без движения ввысь или вглубь. Как сравнить кабацкий цикл с „Пугачевым“?! Как сравнить „Клен ты мой опавший“, распеваемый и поныне во всех компаниях, — с „Миколой“?! Поверить невозможно, что „В том краю, где желтая крапива“ и, скажем, „Цветы“ написал один человек; даже поиски нового материала не спасают — „Персидские мотивы“ оказываются антологией восточных клише. Есть вспышки прежней мощи — скажем, «Русь уходящая»; но все чаще обозначается пропасть между самооценкой и реальным бессилием. „Я вам не кенар! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам!“ — кто бы спорил, но предъявить-то уже нечего. „Расхищено, предано, продано“… и пропито.

Я, разумеется, далек от того, чтобы сводить уроки есенинской биографии к антиалкогольной пропаганде. Я хочу лишь сказать, что своего любимого поэта народ воспринял не в лучшем его состоянии — и, более того, полюбил его в его вырождении, а это говорит о народе нечто куда более важное, чем любые наши социологические домыслы. Дело, конечно, не в том, что основные черты российского социума совпадают с чертами сильно и упорно пьющего человека — многословием, отказом от логики, резким перепадом от сентиментов к зверству и обратно… Мне кажется, все глубже и страшней: весь современный российский социум, который так любит Есенина с самого конца двадцатых, живет в основном воспоминаниями о том, что он мог когда-то — и чего больше не может теперь. Он повторяет „Синие твои глаза в кабаках промокли“, он лепечет о каких-то погубивших его врагах и ложных друзьях, но на деле занят только одним — упивается своим падением. Именно в этом поздний пьяный Есенин так созвучен современникам и потомкам — они понимают его падение, ибо и сами пережили его. Еще трясут остатками былого величия, но предъявить уже ничего не могут. Это эмоция сильная, кто бы спорил, — но низменная и не самая достойная. Уголовники любят „Письмо к матери“ не потому, что в их душах живо что-то святое, а потому, что это слабые и фальшивые стихи.

А тем трезвым людям, которые здесь остались, позвольте любить настоящего Есенина — трезвого, сильного, авангардного русского поэта. „Проведите, проведите меня к нему“. Уберите вашего сусального алкоголика — я не хочу видеть этого человека.