Оранжевые «теоретики» в поисках «украинской души»

Кризис идеологического базиса оранжевых (который и привел их к закономерному проигрышу) логично должен был подвигнуть их к попытке либо смещения акцентов в текущей идеологии, либо ее полного переосмысления. Второе весьма маловероятно …

Кризис идеологического базиса оранжевых (который и привел их к закономерному проигрышу) логично должен был подвигнуть их к попытке либо смещения акцентов в текущей идеологии, либо ее полного переосмысления. Второе весьма маловероятно, поскольку оранжевые как раз настаивают на том, что их идеологический базис разработан такими «интегральными» националистическими мыслителями, как Д. Донцов, Н. Михновский, Н. Сциборский и, конечно, С. Бандера. Откажись сейчас от этой концепции – и станет непонятно, откуда оранжевые вдруг взяли, что Россия это абсолютное зло, а русофобия – единственная адекватная политика.

Впрочем, с первым вариантом также не все просто. Если смещать акценты, то с чего и куда? До последнего времени основной идей оранжевых был этноцентризм. Все остальное (русофобия, насильственная украинизация, голодомор-геноцид, ОУН-УПА, вся внешнеполитическая политика «Прочь от Москвы») было лишь производным от него и в целом укладывалось в теоретическую рамку «вековой борьбы украинского этноса («титульной нации») против захватчиков (москалей, «змоскаленых» и т.д.) ». Данная концепция в ее рафинированном виде получила свои пять лет на внедрение в украинское общество и привела к промежуточному политическому краху ее глашатаев.

Перед идеологами оранжевых встала сложная задача: что нужно изменить в этой концепции (не меняя ее сути) так, чтобы, с одной стороны, охватить новые электоральные группы, а с другой – оставить в силе концептуальное противостояние между юго-востоком и западом Украины вне этнического фактора?

И похоже, националисты начали нащупывать возможное направление таких изысканий: перенос противостояния с этнической линии на «настоящее село» против всех остальных («нелюдей»). По крайней мере, именно в таком контексте можно рассматривать статью «Украина между «тут» и «там»: село и нелюди» известного своей патологической русофобией С. Грабовского (1). По-своему решение интересное, хотя и не новое: откат к идеям народничества, к идеям Толстого и Достоевского, у которых именно «мужик» – носитель истины, идеи почвы, духа простоты и правды, хранитель «правильных» устоев и т.д. В то же время Грабовский применяет и определенное ноу-хау: оказывается, далеко не каждый крестьянин – настоящий крестьянин, далеко не каждый украинец (даже из тех, которые этнические) – настоящий украинец.

В основе этого нового националистического повествования – исчезновение «настоящего украинца» (с точной датой этого события – 1933-1934 гг.) и появление на его месте колхозника. По мнению Грабовского, все, кто согласился стать колхозником, стали «людьми-функциями» (роботами, готовыми выполнять лишь волю партии), потеряли общественную активность, утратили «ген самостоятельности», стали ленивыми и безразличными. Короче говоря, весьма неприглядный портрет человека и его наследников.

В противовес колхозникам Грабовский рисует образ «настоящего украинского крестьянина», который и должен считаться носителем «украинской души», борцом за высокие идеалы и основателем украинской независимости.Тут он активно использует в качестве подтверждения своих слов труды «выдающейся» украинской писательницы О. Забужко, члена КПСС в 27 лет, члена Союза писателей СССР (!) в 28 лет и автора романа «Полевые исследования украинского секса» (художественного произведения, мягко говоря, сомнительной литературной ценности).

В описании Забужко украинские крестьяне до 1933 года (коих она, скорее всего, видела только издалека или на фотоснимках) предстают личностями, по своим физическим параметрам соответствующими как минимум Илье Муромцу: «Ребята как дубы, все как один, одинаково сосредоточенно смотрят в объектив из-под нахмуренных бровей …волиные (воловьи? – А.Н.) шеи распирают застегнутые воротники праздничных рубашек ». Опираясь на подобные «исторические» описания, Грабовский при описании явного превосходства украинских крестьян до 1933 и их «никчемности» после превращения в колхозников, в лучших традициях постмодернизма оперирует цитатами из Забужко как фактически историческими свидетельствами.

По мнению Грабовского, лишь галичине (да селяне нескольких близлежащих районов) остались настоящими украинцами, поскольку сумели и в 1918-м, и в 1940-х годах дать нужное количество войск для «украинской армии» (видимо, имеется в виду УПА), умеющих самоорганизовываться мелкими группами. В то же время колхозники представлены Грабовским тотально ленивыми, неспособными на организацию партизанского сопротивления, поскольку им для этого якобы требовались «либо парашютисты НКВД, либо офицеры-окруженцы, либо партработники».

Видимо, идея разделения труда (в том числе между военными и гражданскими специалистами, каждого из которых учили выполнению определенных видов работ), идея, которая и лежит в основе современной цивилизации, осталась вне поля зрения кандидата философских наук либо сознательно им игнорируется.

Настоящие украинские крестьяне, по мнению Грабовского, – действительно «соль земли», высокоинтеллектуальные личности, привязанные исключительно к селу и не желающие его покидать (этакий кладезь архаики). Правда, на этом фоне смешно смотрится еще одна цитата из Забужко, которую Грабовский привлекает для поддержания «штанов» своей аргументации: «…завершалась грандиозная цивилизационная катастрофа, начатая в 1933 году: смерть украинского села как социально культурного феномена, когда, через четверть столетия сталинского рабства, селяне получили паспорта, и все, что было живого и сильного, рвануло оттуда – в город». То есть единственное, что держало крестьян в селе, вовсе не желание жить лозунгом «Земля и свобода!» (как пишет об этом Грабовский), не осознание высокой миссии украинской сельской цивилизации (О. Забужко), а лишь отсутствие возможности вырваться из этого «рая», каким его рисуют украинские националисты.

Именно из тех «настоящих украинских крестьян», по мнению Грабовского, выходили лишь ему известные жесткие борцы с властью, настоящие герои уходящей эпохи: «Из украинского села выходили те, кто шел в культурный и политический крестовый поход – отвоевывать захваченные и ассимилированные чужими империями города». Правда, автор так и не рискнул привести хотя бы один пример такого «крестоносца», а было бы очень интересно узнать таких героев поименно. Тем более что, по крайней мере в советское время, все было скорее наоборот: выходцы из села не только не вели «крестовых походов» за восстановление неких мнимых «исконных ценностей» села в широких массах, а пытались приобщить своих бывших односельчан к городской культуре.

По Грабовскому, именно «настоящие украинские крестьяне», люди с таким глубоко национальным духом знают, как нужно бороться за сохранение своей идентичности и противостоять «российской культурной экспансии». Поскольку есть общий посыл отойти от уже известных методов такой борьбы, проповедовавшихся ОУН-УПА, приходится выискивать новые примеры крестьянской идеологической самоорганизации. С особым вкусом автор статьи смакует случай, описанный культурологом Г.Померанцем (работавшим в свое время на Кубани): «Языковой режим держали сами дети. За каждое русское слово на перемене – в зубы. По-русски только на уроке, учителю. Запрет снимался с 8-го класса». Плохо скрываемая приятная дрожь Грабовского при описании этого фрагмента недвусмысленно дает понять – вот она мечта авторов насильственной украинизации! Так, чтобы за русское слово не штрафовали (как предлагала Ю. Тимошенко), а просто били. Сразу в зубы. И чтобы только «мудрые украинизаторы» знали, с какого момента можно человека подпустить к русскому языку, а когда – еще рано.

Логично, что на фоне таких былинных героев Грабовский сокрушается о никчемности их преемников: «Что мы имеем сейчас? Даже на карпатской полонине гуцульская девка слушает попсовые песенки на том языке, который в современном мире почему-то называется „русским“… А буковинские села еще не так давно разрывались от повторяемых в динамиках слов „офицеры-россияне“, а потом — от „единства славян“, сейчас – еще от бог знает чего». При этом Грабовского не смущает, что он фиксирует явление, диаметрально противоположное тому, что он тщится доказать. А именно: эта самая «соль земли» – украинцы (селяне западноукраинских сел) – слушают песни на русском после почти 20 лет независимости, после тотальной украинизации, проводимой с момента обретения этой самой независимости, после кампаний воспитания патологической русофобии (которую, кстати говоря, во многих районах Прикарпатья и воспитывать-то особенно не надо) и т.д.

Первый блин – всегда комом. В отношении статьи Грабовского это более чем верно: аргументация часто смешная либо легко опровергаемая, многие тезисы сформулированы расплывчато и т.д. Однако попытки подобного нового выписывания оранжевой идеологии (возможно, даже в том же направлении) будут однозначно продолжаться. Сомнительно, что эти новые идеологические изыскания будут «обкатываться» уже на ближайших местных выборах – материал еще слишком сырой.

Однако если оранжевые теоретики продолжат действовать в этом направлении и дальше, то это будет весьма интересное смещение акцентов и, по крайней мере, косвенное признание с их стороны невозможности имплементации в многокультурной Украине этноцентрических идеологий на грани фашизма. Такой результат уже можно было бы считать определенным достижением новой власти и промежуточным результатом денацификации Украины.

Андрей Новацкий