Понимание Оранжевой революции: демократизация Украины в зеркале России

За минувшие пять лет то, что произошло в Украине в 2004 г. и получило название «Оранжевая революция», стало точкой отсчета в международных исследованиях, посвященных демократическому переходу и консолидации. Оранжевая революция – это..

21 ноября 2009 г. украинские демократы отметили пятую годовщину с начала киевских демонстраций, которые привели к крупным политическим событиям, изменившим наше понимание постсоветской политики.

За минувшие пять лет то, что произошло в Украине в 2004 г. и получило название «Оранжевая революция», стало точкой отсчета в международных исследованиях, посвященных демократическому переходу и консолидации. Оранжевая революция – это, несомненно, важнейшее событие в современной истории Украины. Что бы ни случилось с Украиной в дальнейшем, она неизбежно станет «критическим случаем» в сравнительных исследованиях посткоммунистической политики [1].

Такая интерпретация расходится с тем, как события 2004 г. трактуются многими влиятельными политиками, политтехнологами и даже некоторыми политологами в Москве, где слово «оранжевый» стало ругательным ярлыком, который навешивают на всех предположительно «антироссийских» и «проамериканских» деятелей и активистов как в России, так и за ее пределами. Господствующая ныне в России интерпретация Оранжевой революции и аналогичных событий отражена, например, в довольно умеренном, по российским меркам, комментарии Владимира Фролова «Демократия: дистанционное управление» [2], опубликованном в 2005 г. в московском издании «Россия в глобальной политике» (партнер журнала “Foreign Affairs”). Эта интерпретация конспирологическая, потому что согласно ей, вся деятельность миллионов украинцев, а также сотен гражданских и политических организаций Украины в конце 2004 г. – это заговор правительства США, осуществленный при помощи американских марионеток, действовавших в украинском гражданском обществе, прессе, политических партиях и государственном аппарате. Если придерживаться такого взгляда на Оранжевую революцию, то коллективные междисциплинарные и полиметодологические исследования, которым был посвящен ряд недавних проектов и публикаций [3], покажутся нелепыми. Согласно такой точке зрения, Оранжевой революцией должны заниматься компетентные и прагматичные спецслужбы (к ним явно принадлежал Фролов [ 4]), которые будут рассекречивать «скрытые силы», стоящие за этими событиями, — а не наивные книжные черви, которым, скорее всего, недоплачивают и которые (сознательно или неосознанно) служат известным кукловодам из Белого дома и/или с Уолл-стрита.

Сегодня пугающее количество образованных россиян с уверенностью утверждают, что Оранжевая революция стоит в одном ряду с бомбежкой Сербии, оккупацией Ирака и переворотом в Грузии – то есть представляет собой то, что Вашингтон бы хотел сделать с Россией, но не может благодаря твердому руководству Путина.

К этому можно добавить, что во время Оранжевой революции Фролов, вероятно, работал у Глеба Павловского в так называемом Фонде эффективной политики, то есть фирма московских политтехнологов принимала деятельное участие в делах уходящей администрации Кучмы и в предвыборной кампании Януковича [5]. Российские игроки, у которых был свой интерес в исходе конфронтации 2004 г., недооценили значимость демократических тенденций, силу плюралистических традиций и упорство гражданских деятелей в украинском обществе. Неудивительно, что впоследствии они пытались представить Оранжевую революцию как событие, инициированное по большей части манипуляциями Запада; это можно рассматривать как своего рода рационализацию их профессиональной неудачи. Таким образом, параноидальная склонность к конспирологическим теориям, объясняющим Оранжевую революцию (и многие другие события), которая вс ё еще преобладает в российском обществе, связана не только с тем, что власти чрезвычайно боятся демократической революции в России. Одна из причин, по-видимому, состоит в том, что российским политтехнологам нужно как-то объяснить своим кремлевским крестным отцам, почему, скажем, Фонд эффективной политики оказался неэффективным в Украине и не смог воспрепятствовать избранию Ющенко на пост президента – ясно, что именно это было миссией московских политтехнологов в Киеве. Фроловская концепция «демократии на дистанционном управлении» — это удобный способ завуалировать то обстоятельство, что неуклюжие методы Павловского и компании, видимо, сами собой поспособствовали Оранжевой революции и усилению тех политических процессов (отличных от современных российских тенденций), которые изменили природу внутренней и внешней политики Украины.

Кроме того, конспирологическое объяснение Оранжевой революции позволяет отвлечь внимание от того факта, что деятельность московских политтехнологов в Киеве и предвзятое освещение на российском телевидении (которое смотрят многие украинцы) событий до и после Оранжевой революции вредили и продолжают вредить российско-украинским отношениям. Возможно, та надменность, с которой журналисты и комментаторы российских правительственных телеканалов говорят об украинской политике (это отмечал даже бывший российский посол на Украине Виктор Черномырдин), востребована российской элитой и общественностью. Но когда эти репортажи видят те, о ком в них идет речь, украинцы – особенно образованные – начинают относиться к России с гораздо меньшей симпатией. Из-за этого перспективы российско-украинских отношений кажутся им всё более мрачными, а такие институты, как ВТО, ЕС или НАТО, — всё более привлекательными. Здесь предполагаемые махинации Запада и его «пятая колонна» в Киеве служат оправданием растущему отчуждению между российскими и украинскими элитами и народами. Эта прискорбная тенденция связана скорее не с деятельностью западных правительственных и неправительственных организаций в Киеве, а с тем, что Москва продолжает заигрывать с антиукраинскими стереотипами у россиян.

Этот развернутый пересказ московской трактовки событий, произошедших в Киеве в 2004 г., служит введением к разговору о двух книгах, которые представляются лучшим материалом для ознакомления с тем, что представляла собой Оранжевая революция и каково ее историческое значение на фоне происходивших одновременно с ней событий в России. Речь идет о недавно изданном сборнике Андреаса Шедлера [6] по сравнительной типологии режимов и монографии Эндрю Уилсона [ 7] о природе постсоветской политики.   Эти работы посвящены далеко не только украинскому восстанию, но в них живо освещена суть главных вопросов, которые решают исследователи Оранжевой революции. Конечно, существуют монографии, сборники и исследования, специально посвященные президентским выборам на Украине в 2004 г. [8]. К числу таких книг относятся еще одна важная книга Уилсона, которая тоже вышла не так давно (она посвящена Оранжевой революции и представляет собой своего рода справочник по этим событиям) [ 9]; исследование Штрассера, где он рассматривает роль гражданского общества в Оранжевой революции [ 10]; анализ Бредиса, посвященный Верховной раде [ 11], а также сборники работ под редакцией Курта/Кемпе, Бредиса, Макфола/Аслунда, Кузио, Шаповала и Лейна/Уайта [ 12]. Кроме того, существует множество важных статей, опубликованных в журналах [ 13].

Но лучше всего суть Оранжевой революции раскрыта в следующих двух книгах: «Электоральный авторитаризм: динамика несвободной конкуренции» Шедлера и «Виртуальная политика: имитация демократии в постсоветском мире» Уилсона. В господствующих российских трактовках Оранжевой революции главная проблема представлена, в лучшем случае как непомерно растянувшаяся борьба за власть между двумя конкурирующими политическими и экономическими кланами Украины: одних поддерживает Восточная Украина, других – Западная (группы, определяемые географическими и культурными различиями). В худшем случае, говорят о столкновении двух противоборствующих цивилизаций, в котором немалую роль играют «американцы».

Несомненно, во время тех выборов шла борьба между двумя определенными политическими группами; обе официально выступали за присоединение к ЕС, но одна была более прозападной, чем другая. По общему мнению, Оранжевая революция не была собственно революцией, в отличие от французской, русской и других социальных революций. Возможно, это событие следует трактовать как акт массового гражданского неповиновения политическому порядку страны, установленному украинской конституцией, которая была принята в 1996 г. (в таком случае, политической революцией сверху следует, скорее, считать то, что происходило в России с 2000 г., когда Кремль методично разрушал зарождающиеся демократические институты в российской системе и подспудно обесценивал конституцию). Тем не менее, во время событий 2004 г., известных как «Оранжевая революция», вопрос был не только в том, кто победит на выборах. Проблема, которая привела в движение сотни тысяч украинцев и несколько крупных международных институтов, заключалась в процедуре проведения выборов. Иными словами, главный вопрос состоял в том, были ли президентские выборы демократическими. Начиная с 2004 г. российские кривотолки об Оранжевой революции намеренно упускали один факт: во время этого переворота речь шла не о том, какой политик будет править Украиной, а о том, как следует управлять страной. Вопрос о том, кто займет высшие государственные должности в Украине, был второстепенным. Непосредственной и наиболее важной задачей было определить, каков будет политический режим Украины после Кучмы.

Увидеть это различие помогают книги «Электоральный авторитаризм» Шедлера и «Виртуальная политика» Уилсона. Обе книги позволяют провести четкую линию между псевдодемократическим режимом, который был на Украине до Оранжевой революции, и протодемократической политической системой, установившейся после переворота (у Шедлера это показано с теоретической и сравнительно-культурологической точек зрения, а у Уилсона приводится сравнение контекстов внутри постсоветского региона). «Электоральным авторитаризмом» Шедлер называет особый род режима, одним из вариантов которого была Украина при Кучме. В таких странах регулярно проводятся якобы плюралистические голосования, которые называют «выборами», но, тем не менее, эти страны остаются диктатурами – пусть, по большей части, и в смягченном виде. Сущность таких систем сводится к следующему: в них формально приняты выборы, в которых участвуют много партий или кандидатов и которые представлены как процедура легитимизации власти. Но при электоральном авторитаризме весь социально-политический контекст и процедура проведения «выборов» полны манипуляций, а результаты фальсифицируются в такой степени, что такие выборы уже нельзя считать демократическими. Здесь остается открытым вопрос, следует ли трактовать такие политические системы как гибридные режимы (нечто среднее между демократией и автократией) или определение «электоральный» представляет собой эвфемизм, призванный отвлечь внимание от того, что государственная политика в странах с электоральным авторитаризмом – это, на самом деле, контроль, или, выражаясь словами Уилсона, «виртуальная политика».

Для тех, кто только по постсоветскому контексту знаком с различными «политическими технологиями», призванными лишить демократические процессы их смысла, сборник Шедлера может оказаться занятным чтением. Из представленных в нем работ явствует, что эти феномены не так сильно обусловлены региональной спецификой, как мы могли бы ожидать. Таким образом, здесь мы сталкиваемся с более широким явлением, которое требует культурологического сравнения. «Виртуальная политика»Уилсона, в свою очередь, показывает, чем специфичен именно постсоветский контекст и каким образом работают «политические технологии». Уилсон в мельчайших подробностях выявляет скрытый контроль власть имущих над информационными потоками, партийным строительством и избирательным процессом. Он показывает, как этот контроль в постсоветском мире разрушил демократию настолько, что получилась относительно новая система отношений между государством и обществом, в которой ключевые избирательные процедуры соблюдаются лишь формально, но зачастую лишены смысла из-за более или менее извилистых манипуляций.

Здесь Уилсон вводит новую терминологию, поскольку он возводит постсоветский конструкт «политическая технология», до того существовавший в основном в разговорной речи, в статус политологического понятия, то есть специального термина, который описывает определенные, по существу антидемократические, политические практики, используемые в политических PR-кампаниях, хорошо известных также и на Западе. Идея Уилсона состоит в том, что «политическую технологию» следует понимать не только как радикализацию некоторых сомнительных политических практик, существующих на Западе (вроде массированной антирекламы, которая постоянно использовалась во время последней президентской предвыборной кампании в США). Уилсон показывает, что «политическая технология» коренится, прежде всего, в советском прошлом России и других республик и представляет собой особые диверсионные стратегии, разработанные КГБ и прочими спецслужбами советского блока для борьбы с антисоветскими настроениями.

Таким образом, Уилсон, с одной стороны, подчеркнул советскую специфику в «постсоветском переходе» и примкнул к тем исследователям, которые (в противоположность сторонникам номотетического подхода) делают акцент на значимости идеографических элементов в изучении современной России, Украины и пр. С другой стороны, это тот случай, когда посткоммунистические исследования, вероятно, сделают вклад в общую политологию: введенные Уилсоном термины «политическая технология» и «виртуальная политика» означают понятия, которые применимы и к другим регионам и помогают увидеть, как политтехнологи, даже не имевшие опыта работы в советских спецслужбах, искажают демократические методы, будучи в равной мере циничны и изобретательны в подборе инструментов для инсценировки якобы демократических процессов.

Реакция нынешних российских правящих кругов на Оранжевую революцию была незамедлительной и бурной, и главная причина этого, видимо, в том, что Украина отказалась от электорального авторитаризма и вернулась на путь демократического перехода. В 2004 г. Кремль был обеспокоен не только тем, что у Ющенко был более прозападный подход, чем у предположительно пророссийского Януковича. Оранжевая революция показалась угрозой, потому что она затрагивала – и затрагивает сейчас – главные принципы путинской «суверенной демократии» (это словосочетание вошло в российский оборот уже после Оранжевой революции — «Полит.ру»). Она стала образцом того, как постсоветское общество выходит из тупика электорального авторитаризма и, при зарубежной поддержке воспользовавшись остатками демократических методов, свергает фактическую диктатуру.

Возможно, именно опыт Оранжевой революции заставил Кремль три года спустя отказаться от попыток инсценировать политическую конкуренцию между партиями, которые он же и контролировал: в декабре 2007 г. он незаметно и практически полностью восстановил однопартийную систему [14]. С тех пор, как была опубликована «Виртуальная политика» Уилсона, в России кое-что изменилось: к концу 2007 г. Кремль практически перестал имитировать политический плюрализм. Вместо этого Россия вернулась к своему «особому пути», практически открыто отвергла принципы сдержек и противовесов и даже обратилась к древним византийским традициям, чтобы узаконить теперь уже неприкрыто монистический политический строй в стране. Такое развитие событий особенно удивительно, если сравнить его с тем, что происходит в Украине – стране, чья история тесно связана с российской и которая еще сильнее, чем Россия, пострадала от постсоветского кризиса. Украина и в 2009 г. всё еще находится на ухабистом пути к консолидированной демократии и медленно, но упорно добивается расположения таких институтов, как ВТО, НАТО и ЕС (Украина вступила в ВТО в 2008 г. — «Полит.ру»). Даже сегодня Украина развивается иначе, чем почти все прочие государства, возникшие из Советского Союза, который был основан в 1922 г. [15].