Хью Лори: Тоска по смыслу

«Кто сказал, что смысл нашего существования в достижении счастья?»Хью Лори не похож на баловня фортуны, на успешного профи, не похож даже на просто актёра — на нём нет того отпечатка, который накладывает профессия, требующая…

Хью Лори не похож на баловня фортуны, на успешного профи, не похож даже на просто актёра — на нём нет того отпечатка, который накладывает профессия, требующая самодемонстрации. Хью Лори похож на человека, которому 51 год, который вырастил троих детей, всю жизнь работал и много думал. У которого есть привычка к размышлению, хотя он и скрывает это: как и большинство мужчин нашего времени, он хотел бы казаться человеком действия, а не мысли.

Ваша жизнь резко изменилась, когда вам было 45 лет. Уехать из родной страны, жить вдали от родных — иметь дело с такими материями, как неоспоримый успех и всемирная слава…

Слушайте, в этой моей славе есть что-то абсурдистское, поэтому я и не доверяю ей… Я вообще не сразу понял, что доктор Хаус — главный герой. Я долго читал сценарий с чувством, что главным должен быть доктор Уилсон, онколог. Человек положительный, приветливый, внимательный к пациентам, добрый и отзывчивый. Для меня было просто шоком, когда «Хаус» стал рейтинговым лидером едва не по всему миру. У меня было чувство, что я провёл шесть лет в коме, неожиданно очнулся и теперь мне хотелось поинтересоваться: «Елизавета по-прежнему у нас на престоле? У нас в Британии по-прежнему левостороннее движение? У нас всё ещё фунты или уже евро?» Собственно, я до сих пор в каком-то смысле пребываю в этом состоянии. Хаус слишком необычен — и как сериал, и как человек. Слишком безыллюзорен для телесериала и слишком негероичен и дискомфортен для героя. Он не может быть поп-звездой. А стал. Я контужен этим фактом — моя картина мира, основанная на подозрительности, подверглась деформации.

Подозрительности?

Знаете, я принадлежу к такому типу людей, для которых стакан всегда наполовину пуст. Я, правда, не особенно делюсь этим мироощущением — сам нытья не люблю и стараюсь свой стакан как-то наполнять, но чем лучше идут дела, тем более подозрительным мне кажется ход событий. Моё кредо: если всё хорошо, то лишь вопрос времени, когда ухудшится. «Невыносимая лёгкость бытия» — замечательное название, гениальная формулировка и абсолютно про меня. Лёгкость бытия — для меня нечто невыносимое. Меня вечно мучает вопрос: достойно ли происходящее глубоких переживаний или надо относиться решительно ко всему легче? Или, наоборот, для полноты ощущения бытия надо всё переживать всерьёз? В отношении реальности у меня слишком много открытых вопросов, и тенденция такова, что их количество не уменьшается. Нам, британцам, знаете ли, свойственна некоторая сентиментальность. Именно эта чувствительность и сделала многих из нас циниками. Самозащита, защита от собственных чувств, от болезненных воздействий на нашу тонкую вообще-то кожу… Я балансирую над пустотой — депрессией, пытаясь сохранить чувственность и не впасть в цинизм. И при этом отдаю себе отчёт в том, что вообще-то депрессивность моя надуманна: я не делаю ничего такого, что могло бы действовать подавляюще. Моя жизнь легка — вы заметили, что я не шахтёр? Да я даже и не актёр — я никогда не учился этой профессии и долго занимался ею на «капустническом» уровне… Может быть, с этим связана моя депрессивность — я не готов к побочным эффектам профессии. Ну вроде известности. Чуждое мне состояние.

… Мне, видимо, не хватает и всегда не хватало борьбы. Цели, страсти жизни. Я оступался, но у меня никогда не было настоящих неудач. Жизнь не испытывала меня, вот в чём дело. Как-то я слышал по радио интервью одного знаменитого британского писателя и политика, а по натуре солдата и борца. Он тогда сказал, что сожалеет лишь об одном — что не удалось погибнуть на войне. Меня поразила эта мысль — в нём говорило чувство генеральной, экзистенциальной бессмысленности существования. Ему не хватало этого вот «умереть за» — как наслаждаться плодами победы, за которую другие умерли? Чего стоит наша теперешняя свобода? В чём выражается моя свобода, свобода людей моего поколения? В свободе получить равиоли в три ночи?

Что вам помогает выйти из подобных состояний?

Бокс помогает. Дети. И Хаус. Я недавно начал боксировать. Почти никогда с грушей. С партнёром. Это больно, но ты становишься сгустком, комком силы, который не чувствует боли. Я боксирую каждое утро. По-настоящему — когда могу себе позволить получить фингал или рассечённую бровь. Чаще — в режиме тренировки. Из-за съёмок в «Хаусе» в настоящем боксе приходится делать перерывы. Но Хаус тоже помогает. На него не воздействует социальность, он не прикован к ней, он способен парить над всеми этими канонами хорошего поведения, политкорректности, поверхностного такта. Он — отрицание социальной гравитации. Я бы тоже так хотел. Но всего лишь езжу на мотоцикле. Это тоже полёт. Суррогат полёта, конечно. Но похоже. У меня же дети. Я их люблю, они — главное в моей жизни. Так что не задавайте мне тупиковый, но традиционный вопрос «Что вас роднит с Хаусом?». Что-то, возможно, и роднило бы, если бы мне некого было любить. Но мне есть кого. А это, между прочим, похоже на счастье. Но кто сказал, что смысл нашего существования в достижении счастья? Сомневаюсь.

Но разве такого рода сомнения не роднят вас с вашим героем?

Мне нравится в нём совсем другое. В «Звёздном пути» есть такой эпизод. Капитан Крик смотрит в открытый космос через люк и говорит: «Где-то там сейчас кто-то говорит три самых красивых слова, которые есть в любом языке». Ты думаешь, он имеет в виду «Я люблю тебя». Но тут капитан уточняет: «Помогите мне, пожалуйста». Под тремя самыми красивыми словами он имел в виду просьбу о помощи. И прав — в ней заключается абсолютная красота, ведь за ней — естественный благородный контакт человеческих существ. Вот это мне и нравится в «Хаусе» — там повсюду просьба о помощи, они исходят от всех героев, а от Хауса, может быть, в большей степени.

Не в этом ли ваша версия счастья?

Возможно. Но важно ещё и преодоление, счастье испытания. На 40-летие жена подарила мне прыжок с парашютом. То есть я ходил на тренировки, а потом должен был прыгнуть. Но в день Х, когда мы поднялись в воздух, выяснилось, что ветер слишком силён и таким олухам, как мы, любителям, прыгать нельзя. Мы вернулись на землю. Интересная деталь: женщины из нашей группы были расстроены, а все как один мужчины — и я не исключение — вздохнули с облегчением. Но так или иначе, все мы оказались там, чтобы испытать себя, чтобы преодолеть. Чтобы знать о себе, смогу ли я действительно прыгнуть в никуда, когда на высоте этот парень-инструктор откроет дверь и скажет: «Давай!» Получается, что я так и не смог: тогда прыжок отменился, потом отложился, а потом уж было и вовсе не до того. И получается, я боюсь падений. Возможно, из тщеславия. А может, из дефицита витальной энергии. Но всё это вкупе делает меня тщеславным пессимистом.

В идее преодоления как смысла существования звучит что-то очень британское — завоевательное, колониалистское. К тому же, вы сыграли Берти Вустера и прочих английских аристократов. Так до какой степени вы англичанин, со всем этим национальным комплектом: иронией, снобизмом, тщательно скрываемым «золотым сердцем», страстью к покорению новых пространств, желанием побеждать, напористостью, благовоспитанностью?

То есть до какой степени мне свойственно англичанство? Знаете, мне в чём-то симпатичны британские футбольные болельщики. Как известно, самые злостные из всех. Потому что они опровергают этот ваш миф об англичанине, колонизаторе в пробковом шлеме. Я не верю в национальный характер в современном мире. Я верю только в акцент. Для того чтобы стать стопроцентным американцем Хаусом — со всем его опытом исторических и культурных разочарований (он всё-таки живет в эпоху политкорректности и пост-классовости)  — мне надо было обмануть… язык.

Но вы получили подлинно британское воспитание: пресвитерианские аскетические ценности в семье, потом школа — престижный Итон, потом Кембридж…

А мне кажется, что важно другое. Я вырос в семье врача и спортсмена. Мой отец был невероятно деликатным, невероятно воспитанным человеком, врачом, исключительно преданным своим пациентам, подлинным атлетом — он ведь выиграл золотую медаль по парной гребле на Олимпийских играх в Лондоне в 48-м. И я хотел быть похожим на него и также занимался греблей, довольно серьёзно. Подруга моей юности Эмма Томпсон тут недавно сказала: «Слушай, я вспоминаю тебя тогдашним и не верю своим глазам — ты был огромен». Да, гребля — силовой вид спорта. Я был огромен. Отчасти поэтому меня и в Кембридж взяли — спортивная форма впечатлила. Но я хотел быть похожим на отца и одновременно отрицал его — и его тактичность, и его честность. Я был дурным подростком, этаким противным тинейджером… Но все мы обречены осознавать себя лишь ухудшенной версией своих отцов… И вот чем кончилось: притворяясь врачом Хаусом, я зарабатываю в десять раз больше, чем зарабатывал бы он, будь он жив. Журналисты спрашивают, не жалко ли мне, что отец умер ещё до «Хауса». Нет, не жалко — возможно, мне было бы стыдно за это притворство. Но мне жаль, что отца нет в живых. Я так и не смирился с его смертью, мне не хватает его — и этой его деликатности, и преданности. Незадолго до его смерти я уехал в США, сниматься в «Стюарте Литтле», кажется. Я знал, что он чувствует себя плохо, но решил не ездить к нему и не прощаться подробно. И сделал это вполне сознательно: я не хотел его отпускать, не хотел давать ему разрешения уйти. У него должно было «висеть» это дело — встретиться со мной. И я толком не попрощался. Сейчас жалею об этом. Но не исключено, что сделал бы то же самое, если бы ситуация повторилась.

А вообще вы считаете — стоит оставлять незавершённые дела? В жизни есть смысл в открытых финалах?

Жизнь сама оставляет финалы открытыми. Для меня явный пример — моя мать. Она страдала перепадами настроения, была женщиной со странностями — например, по-моему, первой в Европе начала реально воплощать в жизнь «зелёные» идеи: собирала макулатуру по соседям и сдавала… Она презирала идею, что жить надо ради счастья, что надо его непременно достичь. Она терпеть не могла само слово «комфорт». Она враждебно относилась к сантиментам, к проявлениям нежности, слёзы просто ненавидела. В качестве реакции на наши детские слёзы могла сказать: «Сырость не разводи!» У нас были странные отношения: мне казалось, что она слишком много от меня ждёт, видит во мне нечто, чему я никогда не смогу соответствовать. А я только и делал, что разбивал образ идеального себя: в школе врал, всерьёз учиться играть на фортепиано отказался. Стал актёром-самоучкой, а не врачом, как отец, — как она хотела… Наши отношения не были безоблачны, и мне казалось, в целом я её разочаровал. Но после её смерти брат рассказал, что я, оказывается, был материнским любимцем, что она гордилась моими сценическими опытами… Но её уже нет, мне некому сказать то, что теперь хочется. Финал так и остался открытым.

Переезд в США не сделал вас меньшим пессимистом? Ведь всё-таки принято считать, что Америка — страна оптимистов-жизнестроителей.

Послушайте, когда я закрываю за собой дверь у себя в Англии, я вхожу в свою крепость. В солидное каменное вместилище жизненных основ. А когда я хлопаю дверью в доме в Лос-Анджелесе, содрогаются стены! Здесь всё хлипко, всё временно, никто не думает о постоянстве. Здесь строят, но так, не зацикливаясь, чтобы было удобно сейчас. В целом, мне нравится этот американский принцип жизни — fast & easy. Нечего заявлять миру о себе как о чём-то непреходящем!

Но как, имея склонность к депрессии, вы столько лет играли в комедиях и сами писали сценарии комедий и скетчи, то есть смешили людей?

Да ведь я всего лишь депрессивный тип, а не мизантроп. Мне нравятся люди. И они знают об этом — никто обо мне не скажет дурного слова. Поэтому дурное я говорю о себе сам.

Заметки на полях одного интервью

В чём секрет популярности «Доктора Хауса»? Отчего жизнь порой кажется бессмысленной даже самым, казалось бы, состоявшимся личностям? В чём смысл боли и страдания? Обо всём этом размышляет архимандрит Иоасаф (Перетятько).

Уже больше ста лет мир кричит о толерантности, о любви всех ко всем, и всё больше эта любовь становится какой-то бесхребетной. А ведь даже в Евангелии любовь показана «с характером», с кулаками. Мир устал уже от этой сладкой любви ко всем и вся, от сахара либерализма и политкорректности. Вот тут и появляется Хаус, которому наплевать на приличия, на правила, на себя, даже на закон, если этим он спасёт человека.

Миру, в котором уже, кажется, ничто не называется своими именами, всё-таки хочется правды, как бы неприглядно она ни выглядела. Всем нам нужна такая правда, когда на наши попытки оправдания всех своих неудач хоть один человек скажет прямо: ты врёшь. Врёшь себе и врёшь мне. Врёшь, чтобы выглядеть белым и пушистым, чтобы ничего не менять в жизни. Хорошо в этом смысле людям церковным: существуют священники, которые докапываются до наших неправд. Но пока мы врём, ни священник, никто другой не поставит правильный духовный диагноз. Лишь когда человек перестанет лгать — себе, в первую очередь, — становится возможным духовное выздоровление.

Так и у Хауса. Пока люди лгут о себе, сложно поставить медицинский диагноз. Только правда, даже самая жестокая, помогает спасать человека. Хаус достаёт «скелеты из шкафа» — у своих пациентов и параллельно у зрителей, давая им пищу для размышлений. Кто из нас знает себя досконально? Если человек считает, что он вполне познал себя и теперь ему осталось только исправляться — этот человек и есть первый лжец. Процесс познания самого себя занимает всю жизнь, если мы отваживаемся его начать.

Классик сказал, что понять боль другого человека может только тот, кто сам по-настоящему испытал боль. Хаус как инвалид постоянно страдает от боли. Интересен такой момент: когда на некоторое время страдания оставили его, он очень сильно испугался, ведь боль позволяла ему настраиваться на одну волну с больными, которым он должен был ставить диагноз. Как это напоминает нашу жизнь! Мы стремимся уйти от боли, и нам кажется, что без неё мы станем счастливее — но это самообман. Господь, посылая нам скорби, таким образом нас самих настраивает на одну волну с теми, кто вокруг нас. Ведь только пройдя через боль жизни, мы сможем быть чуткими к страданиям других.

«Лёгкость бытия»… Человечество столетиями упрощает себе жизнь, чтобы больше времени освободить для чего-то главного, глубинного. Раньше семья занималась уборкой целый день, сейчас — полчаса. Но чем она занята остальное время?.. Мы упрощаем нашу жизнь, но времени больше не становится. И уж конечно, смысл бытия не становится от этого ближе.

В чём здесь причина? Избирая упрощение жизни, человечество идёт не по пути преодоления трудностей, а по пути их избегания. Это начинается с быта — и распространяется на всю нашу внутреннюю жизнь. Мы бежим от борьбы с лишними усилиями — и таким образом убегаем от борьбы с собой. Стоит ли удивляться, что умному человеку в такой жизни видится мало смысла?

Разумеется, это не значит, что нужно отказаться от достижений прогресса. Но если мы ищем смысла, должна произойти переоценка ценностей: чтобы прекратилась погоня за лёгкостью бытия, чтобы человек всего себя отдал на борьбу с собой, со своими бесконечными желаниями. Заметим: люди, пережившие кризисные ситуации — войну, голод, концлагеря, — вспоминают о них как о поворотных моментах своей жизни. Там была борьба за смысл жизни, за саму жизнь. И жизнь эта имела огромную цену!

Всё это чётко подметил Хью Лори. Человек, у которого есть всё, о чём можно мечтать, и даже больше, ищет, оказывается, смысл жизни в испытаниях. Как продукт западного мира он почувствовал этот нерв современности: в ситуации расцерковлённости и некой метафизической растерянности человек ощущает тяжесть лёгкости бытия. И здесь одни склоняются к цинизму и отвержению любых идеалов, другие погружаются в депрессию. Потому актёр совершенно прав в том, что человеку необходима борьба.

Когда я служил в Ираке в миротворческом контингенте, там, в обстановке смертельной опасности, никто не впадал в депрессию. Это, однако, не означает, что нам нужны искусственные трудности и беды. Сосредоточить бы свой потенциал преодоления на борьбе со страстями — и счастье и смысл жизни, возможно, окажутся не так далеко.

Журналист спрашивает Лори о таком качестве, как завоевательство, жажда побед… Очевидно, что именно этими свойствами человечество испокон веков подменяет Богом данную потребность во внутренней борьбе. Человек направляет свою жажду борьбы на карьеру — и не получает насыщения. Потому что обрести смысл можно только в битве с самим собой.

«Помоги мне, пожалуйста». Почему Лори выбрал эти три слова как самые красивые? Почему не слова любви? Говоря «я тебя люблю», человек подразумевают, что готов жертвовать собой. А когда человек просит о помощи, он тем самым взывает к жертвенности того, к кому обращается. Это и называет Лори естественным благородным человеческим контактом. Когда возникает контакт сердец, тогда и реализуется весь смысл человеческого бытия. Ведь мы созданы Богом для жертвенности. И жертвенность не вписывается в «лёгкость бытия», и именно просьба о помощи делает меня человеком, призывая преодолеть свои желания, послужить другому, отдать всего себя без остатка. Так мать не спит ночами у колыбели младенца. Никто не видит, не слышит, не обещает платы, но она несёт свой подвиг и не считает это чем-то особенным. В этом и заключается укрощение страстей.