Украина между «там» и «здесь»: уникальность постколониальности

Украина таки не Африка. Сравнивать различия между украинскими регионами с различиями между африканскими племенами можно, найдя при этом немного общего.

Впрочем, непопулярный ныне Фридрих Энгельс однажды отметил: конечно, и у щетки для обуви, и у млекопитающих есть щетина; но от того, что эту щетку отнести к одной категории с млекопитающими, у нее не вырастут молочные железы.

Так и в Украине: от того, что громогласно объявить ее копией постколониальных африканских стран, не появятся племена и племенные объединения, которые отличаются не только наличием наследственной племенной «аристократии», соответствующими табу, обычаями, местными культами (чьи ритуалы перемешаны с ритуалами разных ветвей христианства и ислама), и даже со своими способами общеобязательной татуировки ягодиц и / или лица и с по-особому подпиленными зубами.

Эту стадию развития практически все украинские регионы (об исключении чуть позже) прошли еще в позапрошлом тысячелетии.

Но вот постколониальный дискурс, то, что называется Postcolonial Studies (или Post-Colonial Studies) или даже Postcolonial and Postimperial Studies, — это, конечно, для анализа украинской действительности ой как пригодно. И не мы первые это заметили.

Еще в конце XIX века либеральная и марксистская (Каутский и Бернштейн, а не Ленин-Сталин) политическая мысль определила статус Украине (вместе  — и Восточной и Западной) как «колонии европейского типа».

Классический образец — Ирландия. Другие тогдашние образцы — Финляндия (лишена до 1905 года самоуправления), Польша (разделена между тремя империями), Словакия.

Еще в 1895 году галицкий социал-демократ Юлиан Бачинский опубликовал книгу «Ukraina Irredenta», в которой на основе анализа преимущественно экономической жизни обосновал необходимость создания украинского соборного государства под лозунгом: «Свободная, большая, политически самостоятельная Украины, одна, нераздельная от Сяна до Кавказа! ».

Только политическая независимость, по мнению Бачинского, обеспечивала бы дальнейшее успешное социально-экономическое и культурное развитие колонии двух империй, поэтому в независимости Украина объективно должны быть заинтересованы не одни только украинцы, но и представители всех этносов, проживавших на ее территории.

Развил тезис о колонии европейского типа в конце 1920-х Михаил Волобуев-Артемов, который был не галичанин, а надднипрянець. Он продолжил и дополнил аргументацию, обогащенную опытом Первой мировой войны, революции и эпохи НЭПа.

Мол, центральные органы СССР действуют очень похоже на имперскую власть царской России — они пытаются и дальше держать Советскую Украину на уровне колонии. И не только в культурном или политическом плане, но прежде всего в экономическом, вынуждая к невыгодному распределения труда в интересах центра.

О колониальном и постколониальном статусе Украины с тех времен говорили немало, но, кажется, события ХХ века требуют внести определенные уточнения в эти утверждения. Как насчет колонии европейского типа, так и относительно принадлежности разных регионов страны к различного типа несамостоятельным политическим образованиям.

С начала прошлого века, когда в Австро-Венгрии власть вынуждена была пойти на введение всеобщего избирательного права, Галичина и Буковина перестали быть колониями; империя Габсбургов развивалась на пути к мультинациональной федерации.

Но слишком прогнила государственная конструкция на то время (читай «Бравого солдата Швейка»), чтобы реализовать шанс на обновление. Но даже непродолжительный период несовершенной, даже по тем временам, демократии и подъема революционной эпохи был достаточным для того, чтобы произошла настоящая национальная мобилизация.

А в дополнение к этому, при всей своей жадности империя Габсбургов все же была европейским государством, где даже до ликвидации крепостного права  зависимых от помещиков крестьян не могли ни продавать, ни проигрывать в карты.

Поэтому после 1919 года Галичину можно уверенно называть оккупированной территорией, — менялись только оккупанты, а отношение к факту оккупации и самосознание населения оставались инвариантными.

И еще одна деталь: собственно-галицкой была только идеология москвофильства в ее различных формах (Александр Галан был в числе тех, кто в 1915 подносил на львовском вокзале хлеб-соль российскому императору, а его сын Ярослав верно служил генсеку ВКП (б).. .)

Все другие популярные в Галичине идеологии были созданы при активном участии выходцев из Приднепровья и Причерноморья, а то и прямо посаженные ими (скажем, «действующий национализм»).

И все эти идеологии исходили из необходимости создания УССД, т.е. самостоятельной и соборной Украины, отводя Галичине роль «організованої пересічі» (М. Шлемкевич) в борьбе за такую Украину.

Сложнее ситуация с Волынью. Она сначала была в составе Российской империи, потом попала в Польшу, где стала объектом усиленной колонизации. Но все же 20 лет Волынь оставалась той самой колонией европейского типа с использованием избирательного права, многопартийностью, независимыми медиа.

Разумеется, все это ограничивалось, украинская культурная жизнь зажималась, но разве можно сравнить масштабы Березы Картузской с поистине необозримым ГУЛАГом.

Следствием колонизационных усилий второй Речи Посполитой стала антиколониальная война 1943 года (эмиграционное лондонское правительство на основе соглашения со Сталиным от 30 июля 1941 продолжало считать Волынь составной частью Польского государства).

Антиколониальные же войны в любой стране сопровождаются тяжелыми эксцессами с обеих сторон.

Такая война в условиях оккупации третьей стороной — нацистами — и активных действий четвертой стороны в лице спецгрупп НКВД — это нечто сюрреалистическое, но стремление силой удержать территории, где более 80% иноэтнического населения, которое не хочет жить в этом государстве, — это типичная колониальная война…

Закарпатье же было колонией венгерской части империи Габсбургов, затем относительно свободное двадцатилетие в составе Чехословакии предоставило ему такой импульс национального развития, который ощутим и поныне.

Но Закарпатье и Буковина, в отличие от Галичины, не чувствовали себя в составе СССР оккупированными (хотя и чувствовали неуютность). На то были причины, ведь румынская и венгерская власти уничтожали там все украинское. На этом умело сыграла власть советская.

Приднепровье, Слобожанщина и Таврия — также колониальные территории, но со своей существенной спецификой. Территория по обе стороны Днепра — лес и лесостепь, зона оседлого земледелия как минимум со времен «скифов-пахарей» и антов, — стала впервые объектом колонизационного переустройства в «золотом десятилетии» 1638-48 годов, когда магнатерии Речи Посполитой пытались превратить украинцев в «белых рабов».

Далее колонизация, только уже российско-имперская, продолжилась в «век золотой Екатерины», когда были ликвидированы Гетманщина и Запорожье, а вместе с тем остатки казацких вольностей (хотя бы и для надворного казачества) на Правобережье, и закрепилась во времена Николая I, который в частности, установил процент малороссов, которые имели право проживать в административных центрах.

Здесь причудливо переплелись черты колонии европейского типа (которой Приднепровье полностью стала только в начале ХХ века) и колонии военно-феодальной империи (которой были дореформенная Россия и Испания в начале XIX века). Это наложило существенный отпечаток на все последующие политические процессы на подроссийской Украине.

А вот Слобожанщина на своих началах (в XVII веке) была украинская колонией в почти забытом уже смысле  — заселенной выходцами из определенной страны территорией. Однако, сохраняя длительное время автономный казацкий строй и тесные связи с Гетманщиной, слобожане признавали власть московского царя.

Отменила автономию и сама Екатерина II.

И еще одна деталь: большинство земель Слобожанщины до XIII века были заселены и принадлежали тем или иным русским князьям, но потом почти обезлюдели после нашествия Батыя.

Причерноморье, прежде Таврия, имеет определенные общие черты со Слобожанщиной. Так же в княжеские времена междуречье Дуная и Днепра было частично заселено (вторая волна заселения связана с эпохой Великого княжества Литовского, когда, в частности, имеем первое письменное упоминание о Коцюбиеве-Гаджибей-Одессу).

Так же степь и речные долины стали потом объектом колонизации — однако двойной: татарского, а затем турецкого, с одной стороны, казацко-украинской — с другой.

В конце XVIII века результаты казацкого освоения Таврии были почти полностью уничтожены, сами запорожцы насильно переселены на Кубань (или бежали за Дунай), на их место заступили колонисты из Сербии, Германии, Болгарии, Греции, но главным образом  — из числа украинских крестьян.

Сложилась своеобразная гремучая смесь: космополитические портовые города, латифундии землевладельцев-неукраицив с батраками-украинцами, между ними немецкие хутора, а в воздухе этого творения военно-феодальной империи — память о запорожской казацкой вольнице и одновременно о «золотом веке Екатерины».

Именно этот регион дал жизнь едвали не половине известных деятелей украинского освободительного движения первой половины прошлого века — от Винниченко до Донцова. А еще — «днепропетровскому клану», который прочно вошел в историю СССР и Украины.

Крым — это отдельная тема; но его колониальный статус что в Российской империи, что в СССР не может вызвать возражений. После 1944 года это установившаяся колониальная территория особого рода, где были силой выкорчеваны коренные народы.

И, наконец, еще одна особая территория, на которой еще до 1917 года формировался прототип «новой исторической общности — советского народа». Это Донбасс.

Бурное развитие добывающей и тяжелой индустрии с конца XIX века шел бок-о-бок с менее бурным формированием весьма своеобразной полуурбанистичной культуры, где патриархальные, традиционные, «семейные» отношения перенесены в пределы городов и рабочих поселков, а позже — городских агломераций.

Донбасс изначально был свободным от украинских политических традиций и исторических мифов: он — новое  творение Российской империи, основная масса населения которого так и не успела почувствовать свой колониальный статус (а то, что объективно он существовал, свидетельствуют многочисленные синдикаты, образованные промышленниками » юга России «в начале ХХ века, чтобы отстаивали свои региональные интересы от давления со стороны Санкт-Петербурга и конкуренции со стороны Москвы, Урала и польских и остзейских губерний).

Более того: человеческий материал Донбасса еще в условиях Первой мировой войны, когда на шахты и на заводы пошел весьма специфический контингент, совсем не случайно пригодился большевикам („Большакам“, как их звали; Большак — главный человек в большой традиционной семье).

А преобразование „нахаловок“ в более-менее современные города в послевоенное время (при сохранении части отсталой индустрии с соответствующей социальной структурой) закрепило советский характер региона.

И не забывайте, что после Второй мировой войны на шахты силой посылали специфическую публику. Донбасс был обильно покрыт лагерями ГУЛАГа, где держали в большинстве не „политических“ -  тех ждали отдаленные места.

А в поздние советские времена в некоторых городах Донбасса до трети взрослых мужчин имели как минимум приводы в милицию, если не отсидки.

Вот вам и специфическое племя со своими табу, татуировками, ценностными установками и жаргоном.

Поэтому при анализе украинского бытия нужны поистине уникальные теоретические инструменты, впрочем, обычно, созданные в контексте мировой науки. Но это другая тема.

Сергей Грабовский